Андрей Балабуха

БЕСКОНЕЧНАЯ ДУЭЛЬ, или ЧУВСТВО ПРОТИВ РАЗУМА

Послесловие к роману Михаила Ахманова "Недостающее звено"

В ПОИСКАХ ПЕРВОНАЧАЛ

О том, сколь глубоко уходит корнями в историю проблема, которой посвящен наш сегодняшний разговор, судить не возьмусь. Бытует версия, будто первыми - около сорока тысяч лет назад - вздели дубины во имя священного бремени прогрессорства наши пращуры-кроманьонцы; объектом же их неустанных стараний являлись более дальние родичи Homo Sapiens Sapiens, неандертальцы, мир их праху. А поскольку об одном из эпизодов этой горестной эпопеи поведал в повести "Наследники" лауреат Нобелевской премии 1983 года Уильям Голдинг, то вышеприведенный пассаж от литературы нас никоим образом не уводит. И все-таки - бог с ними, с корнями; они могут зарываться хоть в центр Земли, оставаясь для нас невидимыми и неощутимыми. Так что давайте лучше сосредоточимся на древе, которое они питают. Причем с того момента, когда над поверхностью, раздвинув сырые комья, проклюнулся первый росток. Впрочем, сперва все-таки о почве.

Надо сказать, она была на совесть вспахана и отменно унавожена. Начали это деятели Просвещения (иные утверждают, что стояли они на плечах титанов позднего Возрождения; утверждают, наверное, справедливо, только сейчас для нас с вами это не суть важно, а потому условно примем за точку отсчета XVIII век). Их труды продолжили творцы Промышленной революции - XIX столетия, Века машин.

Кстати, о веках. Ни один из них еще не начинался ни в годы, по общепринятому счету заканчивающиеся двумя нулями (во что искренне верит большинство), ни в те, что завершаются нулем с единицей (в чем убеждена высоколобая компонента ортеговских масс). Казалось бы, какая, в конце концов, разница, что XX век наступил летом четырнадцатого года, а приход его приветствовал не феерический лондонский фейерверк, но сараевские выстрелы студента-хорвата Гаврилы Принципа? Увы, магия чисел, эта незаконная дщерь любви к арифметике, властно влечет легковерных, хотя и умеет злоехидно над ними подшутить. Вот, например, в 1492 году сотни тысяч (по другим подсчетам - даже миллионы) европейцев пребывали в ожидании очередного конца света. Истово верующие раздавали нажитое неимущим, ложились во гробы и вперяли алчущий взор в небеса, ожидая, когда же те наконец разверзнутся. Основание к тому было у них самое что ни на есть наисерьезнейшее: согласно византийской хронологии, ведущей отсчет от сотворения мира, кое, как известно, имело быть 1 сентября 5508 года до Рождества Христова, лето Господне 1492-е знаменовало собой завершение седьмого тысячелетия. Увы, конец света, как нетрудно догадаться, так и не наступил. Зато (ирония милленаризма!) благородный адмирал Моря-Океана и вице-король всех новооткрытых земель дон Кристобаль Колон, генуэзец на службе короны Арагона и Кастилии, осчастливил мир открытием заокеанского материка, получившего позже название Нового Света...

Девятнадцатое же столетие, нам сейчас наиболее интересное, оказалось чрезвычайно протяженным - историки спорят, что именно положило ему начало: то ли победа тринадцати колоний в Войне за независимость, обернувшаяся рождением Соединенных Штатов Америки, то ли созыв в Париже Генеральных Штатов, обернувшийся Великой Французской революцией (кое-кто, правда, усматривает в обоих событиях теснейшую взаимосвязь и даже взаимообусловленность; впрочем, не стоит углубляться в эти историософские дебри - хоть и маячат они на горизонте, однако далеко в стороне от нашего пути). Да и вообще, интерес представляет не столько сама по себе презревшая хронологические рамки привольная раскинутость XIX столетия, сколько его дух - ведь никто и никогда не входит в следующий век, очищаясь в новогодье до состояния tabula rasa ; напротив, в полном соответствии с цицероновым omnia mea mecum porto, весь доставшийся по наследству и своим горбом нажитый скарб мы рачительно прихватываем с собой.

Кстати, о Французской революции. Помимо первым делом приходящих на память доносов и гильотин, введения в обиход столь родного нам оборота "враг народа", массовых убийств аристократов, священников и просто случайно под руку попавших, а также всяческих комитетов общественного спасения и якобинских клубов, было еще два новшества, причем из числа самых ранних. Во-первых, это собственный революционный календарь, знаменовавший собой вступление в принципиально новую эру и полный отрыв ото всего остального мира; а во-вторых - собственная религия, культ Разума, коему надлежало заменить собой упраздненное христианство. На последнем следует остановиться особо, ибо родилась идея отнюдь не на пустом месте - она закономерно завершала век Просвещения, эпоху, сотворенную богониспровергающими усилиями Вольтера, Руссо, Дидро и иже с ними.

Попытка заменить классическую религию неким секулярным, светским суррогатом (к этому предмету по ходу разговора нам еще предстоит возвращаться!) оказалась, прямо скажем, слишком радикальной, а потому, естественно, провалилась. Однако в каком-то смысле она предвосхитила процессы, определившие одну из генеральных линий развития всего XIX века: неуклонно нарастающий атеизм рождал в умах и душах торичеллиеву пустоту. Даже слыхом не слыхавшие о Тургеневе соглашались с базаровским тезисом, что природа не храм, но мастерская, однако в мастерской этой почему-то неудержимо тянуло молиться. А поскольку свято место пусто не бывает, в новой базилике без ссор и свар поселились разом две конфессии секулярной религии Разума - религия искусства и религия науки. Нет Бога, кроме Прогресса, а художник с инженером - пророки его. Человек-творец занял место святых, блаженных и великомучеников: по аналогии с христианскими страстотерпцами появились "мученики науки". Их житиям посвящались произведения бурно расцветшей биографической литературы - книги об ученых, изобретателях, художниках и политиках (тоже ведь творцы от социологии, политологии et cetera). (Кстати, на Западе этот жанр до сих пор почитается наиболее престижным: выпустить хорошую биографию для писателя - то же, что дюжину романов, поскольку сие суть труд чуть ли не евангелиста).

Обожествленный прогресс обещал Царство Божие на земле - причем даже не в очень отдаленной перспективе. Как писал Саша Черный,

Даже сроки предсказали:

Кто лет двести, кто - пятьсот... Внутреннее же единство обеих конфессий ярче всего проявилось в начавшей набирать силу научной фантастике, объединившей в себе знание с изящной словесностью.

Одним из первых и достаточно ярких литературных героев, выросших в символ эпохи, стал жюль-верновский инженер Робур, впервые явившийся миру в 1885 году на страницах романа "Робур-Завоеватель". По художественной выразительности он, разумеется, проигрывал своим сводным братьям - и Сайресу Смиту, также инженеру, и капитану Немо, мятежному принцу Дакару. Но зато Робур стал подлинным победителем пространства - его творения катились, плавали и летали с невиданной скоростью и на любые расстояния. Как далеко было до этих шедевров человеческого разума и детищу Стефенсона, и "Грейт-Истерну", и гадкому утенку братьев Райт! А если добавить к этому, что еще в романе 1865 года "С Земли на Луну" двое членов американского Артиллерийского клуба в обнимку с французским искателем приключений, облетев ночное светило, благополучно вернулись на Землю, то можно смело утверждать: символы покорения пространства были созданы.

Еще не скончался инженер Робур (в последний раз он упоминается в романе 1904 года "Властелин мира"), как в 1895 году на сцену вышел другой герой - уэллсовский безымянный Путешественник по Времени, причем сама эта безымянность способствовала превращению его в символ покорения иной ипостаси мироздания - времени. Теперь уже весь мир мог бы слиться в едином хоре:

Мы покоряем пространство и время,

Мы молодые хозяева страны, - окажись этот бессмертный советский шлягер написан лет тридцать-сорок пораньше.

Почва была подготовлена окончательно.

ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ

Впрочем, росток проклюнулся не дожидаясь этого - в 1889 году путешествие во времени совершил Хэнк Морган - уроженец Хартфорда, что в штате Коннектикут, великий умелец (ну вылитый Сайрес Смит!), настропалившийся ладить все самое что ни на есть передовое и прогрессивное - "ружья, револьверы, пушки, паровые котлы, паровозы, станки"; прораб, под чьим неусыпным надзором вкалывали на оружейном заводе две тысячи человек. Замечу, ему даже не понадобился аппарат Путешественника по Времени, похожий на велосипед, только украшенный кристаллами горного хрусталя и оснащенный рычагами управления от гусеничного трактора. Хэнка просто двинули по башке классическим "тупым предметом", вследствие чего он и провалился в VI век, оказавшись прямехонько в Камелоте - стольном граде доброго короля Артура. Дальше пересказывать не стану: кто же не читал блистательного марк-твеновского романа! Отмечу главное: Хэнк Морган оказался первым в истории фантастической литературы прогрессором. Недрогнувшей рукой он основал в королевстве логров службу погоды; протянул телеграфные и телефонные линии; понастроил заводы и фабрики; завел газеты; сформировал из благородных рыцарей отряды самокатчиков, а иных даже превратил в сэндвичменов, рекламирующих зубную пасту и жевательную резинку; основал школы (разумеется, с прикладным уклоном) и даже собственный Вест-Пойнт - словом, за уши втащил страну из тьмы раннего средневековья аккурат в преддверие просвещенного и оснащенного двадцатого столетия.

Казалось бы, здесь и сказке конец.

Да не тут-то было. Разговор только начинается.

Начнем с того, что Марк Твен, выпуская в свет "Янки из Коннектикута при дворе короля Артура", оказался новатором дважды, ибо в равной мере заложил основы идей прогрессорства и альтернативной истории (пусть даже сами эти термины были введены в обиход много позже). Впрочем, с последней все не так просто. Формально основоположником альтернативно-исторического подхода считается британский историк и социолог сэр Арнольд Дж. Тойнби (1889-1975), по иронии судьбы родившийся как раз в год опубликования "Янки...": - его знаменитое эссе "Если бы Александр не умер тогда" увидело свет в Англии в 1969 году (у нас - десятью годами позже). Однако к тому времени счет литературным "еслиадам" уже давно шел на сотни, что лишний раз доказывает неоспоримый тезис: наука куда чаще идет по следам изящной словесности, чем это принято считать. Но роман Марка Твена является не только краеугольным камнем - он еще и стоит на особицу. Подход всех прочих "еслибистов" един: возьмем некую точку бифуркации, которыми полна история, и посмотрим, что получится, если развитие пойдет не по реализовавшемуся, а по некоему гипотетическому пути. Не то у Марка Твена: он сознательно запустил Хэнка Моргана не в реальную Британию VI века, а в легендарное Артурово королевство логров: чтобы сделать эксперимент подлинно чистым, писателю нужна была сугубо условная страна. То есть Марк Твен избрал, так сказать, не арифметический, как остальные авторы альтернативно-исторических сочинений, но алгебраический метод.

Далее. Марк Твен привел своего героя-прогрессора к финалу весьма печальному - историческая среда в конце концов отторгла все его новации, как отторгает живой организм пересаженную ему чужую ткань. Причем этот мудрый вывод дался автору очень и очень нелегко. С одной стороны, писатель прекрасно помнил, чем обернулась механическая прялка плотника Джеймса Харгривса, его милая "дженни", отчаявшимся "братьям" юродивого подмастерья Неда Лудда. А значит, и понимал, что ни положение всесильного Босса, правой руки могущественного самодержца, ни разнообразные чудеса промышленного изготовления не помогут Хэнку Моргану в одночасье изменить устои общества и переменить судьбы страны. Перед мерным ходом истории доброй старой Англии позитивный мастеровой из Новой Англии оказывается бессилен. История продолжает угрюмое течение свое, а люди заботятся, чтобы об этом младшем брате инженера Сайреса Смита и на синь-пороху памяти не осталось бы.

Но печальный вывод этот - при всей его правдивости - не хочется принимать. И потому в памяти остаются лишь страницы с описаниями триумфов янки, тогда как финал наше сознание инстинктивно отторгает. Что ни страницу открываем вновь - перечитываем с удовольствием любую, но только не финал. И вопреки истине готовы настаивать, будто Марк Твен написал гимн предприимчивости и мастеровитости рабочего человека. Почему? Да потому, что автор добр к своему герою, как намытарившийся дед ко внучонку. Его заботами янки чист душою, невинен в помыслах, действует открыто, действует потому, что не может не действовать, а у исповеди ему каяться не в чем, разве что в мелком скрытничестве ради удовольствия простецкой шутки. Король и королевство ему подарены легендарные, легендарны (но притом общеизвестны) и остальные персонажи книги. Этим повествованию придается соразмерная условность, тогда как автор оказывается беспредельно свободен в обращении с действующими лицами. И свободу свою употребляет на рисование необидных шаржей, ни в чем не ущемляя чести своего героя.

В итоге получается, что Марк Твен оказался первооткрывателем, положившим на карту все пределы мира - этаким Магелланом, Амундсеном и Пири в одном лице. Причем, обозначив границы, он выявил и самую что ни на есть сердцевинную суть как исторического процесса, так и прогрессорства. Казалось бы, прочим здесь делать нечего. Ан нет! Границы-то на карту положены, но в обозначенных ими пространствах сплошь белые пятна. В конце концов, даже зная, что Земля - это шар (а для самых умных - трехосный геоид), что в центре ее ядро, закутанное в мантию, слоем Мохоровичича отделенную от коры, даже зная все это, повторяю, можно открывать Рифейские горы и Аральское море, ничуть не ощущая ущербности от масштаба своих деяний. Да и не в масштабе дело - в порыве. Помните, как писал Александр Гумбольдт: "Я умру, если не увижу Каспийское море!" Не на карту положу, не глубины да солености измерю, но - если не увижу. И разве удивительно, что сыскалось превеликое множество желающих отправить в просторы пространства и времени собственных героев-прогрессоров? Мудро или не мудро, но - порыв...

И ПОШЛИ ОНИ, СОЛНЦЕМ ПАЛИМЫ...

В мои намерения ни в коем случае не входит полный обзор фантастики, посвященной прогрессорству, - это задача для солидной монографии сродни двухтомному труду Анатолия Федоровича Бритикова. И не по плечу мне такое, и жанр не позволяет. Так что предупреждаю: помимо романа Михаила Ахманова, который вы только что прочли, я ограничусь упоминанием лишь тех авторов и произведений, которые субъективно представляются мне наиболее значимыми для предмета этого послесловия (что, замечу, далеко не всегда связано с несомненными художественными достоинствами: речь идет в первую очередь об идеях и тезисах, а не об их литературном воплощении).

Прежде всего следует отметить разительную разницу между отношением к героям, отправляющимся с высокой миссией в галактические дали и в бездны времени.

О первых - только хорошее, ибо несут они младшим братьям по разуму полные короба разумного, доброго и вечного. Жаль только, впрок этот товар оказывался представителям иных космических народов исключительно редко. Причем на память в этой связи всякий раз приходят "шедевры" советской фантастики ранних шестидесятых годов прошлого века, вроде приснопамятной "Гриады" Александра Колпакова, романа Леонида Оношко "На Оранжевой планете" или повести Константина Волкова "Марс пробуждается" (сомневаюсь, знакомы ли эти названия даже самым ярым нынешним любителям НФ). На страницах этих произведений свет социализма озаряет стонущие под гнетом миры, а идея вселенской революции неизбежно торжествует над дремучими заблуждениями и эксплуатируемых, и эксплуататоров, ибо учение Маркса, как известно, правильно уже потому, что оно верно.

Переломить эту традицию залихватской козьмакрючковщины смогли только братья Стругацкие - их незабываемая повесть "Трудно быть богом", на которой выросли уже два, если не три поколения, которую мы читали и перечитывали, передумывали и переживали. Похоже, в отличие ото всех нас Стругацкие восприняли в марк-твеновском "Янки..." именно трагически-безысходный финал - при всей легкости их письма, приключения благородного дона Руматы Эсторского лишены залихватской лихости похождений Хэнка Моргана. Не сравниваю: разные, совсем разные это книги, сопоставимые не более, чем "Гамлет" и "Дон-Кихот". Впрочем, шекспировскую трагедию с романом Сервантеса таки сопоставляли - да еще как...

И снова, казалось бы, все сказано. Перечитайте диалог Руматы с доном Кондором в Пьяной Берлоге. (Помните: "Мы здесь боги, Антон, и должны быть умнее богов из легенд, которых здешний люд творит кое-как по своему образу и подобию. А ведь ходим по краешку трясины. Оступился - и в грязь, всю жизнь не отмоешься. Горан Ируканский в "Истории Пришествия" писал: "Когда бог, спустившись с неба, вышел к народу из Питанских болот, ноги его были в грязи".) Перечитайте разговор Руматы с мятежным Аратой Горбатым (Помните: "Вы ослабили мою волю, дон Румата. Раньше я надеялся только на себя, а теперь вы сделали так, что я чувствую вашу силу за своей спиной. Раньше я вел каждый бой так, словно это мой последний бой. А теперь я заметил, что берегу себя для других боев, которые будут решающими, потому что вы примете в них участие... Уходите отсюда, дон Румата, вернитесь к себе на небо и никогда больше не приходите. Либо дайте нам ваши молнии, или хотя бы вашу железную птицу, или хотя бы просто обнажите ваши мечи и встаньте во главе нас".) Перечитайте разговор с достопочтенным доктором Будахом. (Помните: "Будах тихо проговорил: "Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными... или еще лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой." - "Сердце мое полно жалости, - медленно сказал Румата. - Я не могу этого сделать".) Все продумано, все прочувствовано. Выработан кодекс: в отличите от Хэнка Моргана, прогрессор - во избежание культурного шока - фигура теневая, неявная, серый кардинал, чьи действия подчинены высоким замыслам, недоступным пониманию окружающих. Правда, Антон-Румата и его коллеги вроде бы не совсем прогрессоры - скорее, пестуны, в чью задачу входит кого-то оберечь, иного спасти, третьего поддержать, хотя лишь тех, чьи деяния явным образом способствуют прогрессу цивилизации. Но так или иначе, а вывод обжалованию не подлежит. Печальная дилемма: либо уйти и не вмешиваться, либо загонять в счастье железным кулаком.

Впрочем, Стругацкие же и обжаловали. Зерно было посеяно еще в ходе второй беседы прогрессоров в Пьяной Берлоге, когда дон Кондор произнес: "При чрезвычайных обстоятельствах действенны только чрезвычайные меры". Эти меры - не для прогрессора Антона; его отчаянный и кровавый финальный бросок - от безнадежности, бессилия и, может быть, от подсознательного приятия законов, по которым живет мир Арканара; это поступок дона Руматы, в котором Антон растворился без следа. Чрезвычайные меры - это уже Максим "Обитаемого острова>. Как-то один из младших коллег заметил мне, что для его поколения культовыми фигурами, на которых они вырастали, были сперва булычевская Алиса, а позже - Максим братьев Стругацких. Вот ведь как - он, а не Румата, чего я внутренне ожидал. А ведь именно с ним на смену рефлексии, до разрыва груди напряженному чувству, пришло действие, порою (не у самих Стругацких, разумеется, - у пошедших, в меру разумения и таланта, по их стопам; таковых предостаточно, и вряд ли есть смысл перечислять) заметно опережающее мысль. Высокая трагедия уступила место крутому боевику. Исключения из этого правила - вроде "Волчьей звезды" Марии Галиной - достаточно редки, хотя тем приятнее. Самое интересное из них, правда, принадлежит не кому-либо из отечественных авторов, а британско-ланкийскому фантасту Артуру Кларку - я имею в виду черный монолит из "Космической одиссеи 2001 года", едва ли не единственный пример прогрессорства, безупречного с рациональной, научной, инженерной точки зрения, но как раз по этой причине не вызывающий ни малейших эмоций. Это удачный проект, но в нем ни на гран трагедии, ни намека на сердце и душу.

К числу подобных исключений относится и ахмановский цикл об Иваре Тревельяне - из него пока вышли три книги: "Посланец небес", "Далекий Сайкат" и "Недостающее звено". Цикл, кстати, прекрасно иллюстрирующий, зачем (но не почему - о том предстоит разговор особый) в таком обилии разбредаются прогрессоры по пыльным тропинкам далеких планет. Причина, замечу, все та же, по которой не удерживается в памяти финал "Янки...": не смириться душой. И, хлебнув для храбрости "за успех нашего безнадежного дела", вновь и вновь авторы пытаются нащупать в неразрешимом противоречии спасительную брешь, слабину, которая позволила бы найти удовлетворительное решение. Михаил Ахманов поставил это дело на широкую ногу. Он творит фантастическую сагу, по масштабу близящуюся к азимовскому "Основанию", населяя ее самыми разными звездными расами и вписывая человечество в сложную систему галактических взаимосвязей, среди которых прогрессорство - лишь одна из граней, хотя и весьма немаловажная. Подозреваю, что в первоначальном плане серии прогрессорства вообще не предусматривалось или же оно намечалось этаким неприметным боковым побегом, однако впоследствии автор не сумел-таки устоять перед сладким соблазном.

В его модели будущего делом братской помощи развивающимся расам занимается Фонд развития инопланетных культур (ФРИК), разработавший собственные (то бишь авторские) теории, методики, терминологию... И сотрудники Фонда - уже не рефлектирующие пестуны, а прогрессоры в полном смысле слова, ибо главной своей целью видят ускорение развития примитивных инопланетных обществ ("примитивных" в данном контексте означает достигших по нашим меркам уровня не более высокого, нежели земное средневековье, именуемого у Ахманова "порогом Киннисона"; тезис, может быть, и спорный, но согласимся с правилами игры). Основой их деятельности является введение в обиход инопланетных народов эстапов или ЭСТП - элементов социального и технического прогресса. (Замечу в скобках, что любовь к подобным аббревиатурам и вообще фантастической терминологии вкупе с некоторой холодностью стиля выдает в Ахманове скорее последователя Ивана Ефремова, нежели братьев Стругацких.) Примерами подобных эстапов могут служить идеи о шарообразности материнской планеты или о возможности одомашнивания животных, а на более поздних исторических этапах - проект паровой машины или ткацкого станка. Запомним это.

А пока обратимся к самому, пожалуй, любопытному с точки зрения нашей темы эпизоду - одиннадцатой главе ("Воспоминание. Осиер"). Диалог прогрессоров - Тревельяна и Аххи-Сека, представляющих две различные цивилизации, - доказывает, что герои (а значит, и автор) понимают всю неоднозначность своей деятельности.

Вот об этой неоднозначности и пришел черед поговорить. Не "зачем", а "почему" - не о декларируемых целях прогрессорства, но о природе этого стремления.

О ЧЕМ МОЛЧАТ ПРОГРЕССОРЫ

Однако сперва придется разобраться с самим прогрессом. Что он, собственно, такое есть? Если обратиться к "Российскому энциклопедическому словарю", можно узнать, что "Прогресс (от лат. progressus - движение вперед) - направление развития, для которого характерен переход от низшего к высшему, от менее совершенного к более совершенному. О прогрессе можно говорить применительно к системе в целом, отдельным ее элементам, структуре развивающегося объекта".

Однако чтобы понять, что такое совершенствование, нужно знать, что есть совершенство. Прогресс, полагал русский философ, профессор Николай Васильевич Устрялов (1890-1937), по природе своей есть понятие телеологическое: он имманентен идеалу и обусловлен целью. Развиваться свойственно не только добру, но и злу. Следовательно, теории прогресса не обойтись без осознания этих основных этических категорий, в противном случае она лишится определяющего критерия. Но и критерий этот в свою очередь должен быть обоснован критически - этический догматизм столь же неподходящ для философской постановки темы прогресса, сколь бесплоден для нее этический скептицизм.

Цель прогресса еще в XIX столетии определил английский философ, социолог и юрист Джереми Бентам (1748-1832): наибольшее счастье наибольшего числа людей. Однако, отмечал Устрялов, "помимо своей неуловимой неопределенности и своего этически двусмысленного значения всеобщее безоблачное счастье есть заведомая невозможность". Понимая это, Бентам и ввел в свою формулу ограничитель: раз уж всеобщее абсолютное счастье невозможно, пусть реализуется хотя бы возможно более полное счастье большинства. Но быть при этом с меньшинством? Можно ли жертвовать во имя счастья большинства человеческой личностью? В итоге счастье как цель прогресса становится уже не главенствующим, а подчиненным элементом этической системы.

Одним из примеров эстапа, как вы помните, Ахманов приводит ткацкий станок. Но в начале разговора мы уже упоминали "дженни" - механическую прялку, созданную английским плотником Джеймсом Харгривсом и названную им в честь любимой жены. Технический прогресс? Безусловно. Последствия? Луддитские бунты, кровь и нищета... Шарообразность Земли? Но открытие новых континентов вело к их ограблению, к уничтожению целых народов и культур, к расцвету пиратства... Нет, тысячу раз прав был жюль-верновский Робур: "Прогресс науки не должен обгонять совершенствования нравов". А поскольку технический прогресс (как учит наш, земной опыт) стремителен, значит, его бы не подгонять, а притормаживать впору.

Но...

Вся беда в том, что прогресс оказался не объективным процессом, который надлежит наблюдать и изучать, а субъектом той секулярной религии, о которой я уже упоминал в начале. Иерархами и апостолами этой религии стали творцы - ученые, художники, et cetera; пылкими проповедниками - философы и писатели. Но еще ей нужны были миссионеры - их-то роль и взяли на себя прогрессоры. Мы стремимся развивать иные расы, ускорять чужой прогресс, искренне веруя, будто правы, будто знаем, как надо. Вера же не нуждается в обоснованиях, черпая их в самой себе.

С этой точки зрения любопытно, что беседа Тревельяна и Аххи-Сека скорее напоминает не договор дипломатов о разделе сфер политического влияния, а спор церковных иерархов, кому окормлять данную территорию и для кого она является традиционной. Ибо дело не в том, что это нужно нам, а в том, что это нужно им. Им, с которыми мы щедро готовы поделиться светом своей истины. Правда, канонерки на заднем плане все равно присутствуют, но, слава богу, молча. И не они являются главным аргументом.

Всякий раз, как речь заходит об ускорении чьего-то развития, мне сразу же вспоминается блистательный рассказ Пола Андерсона "Поворотный пункт". Джорильцы, примитивный, вроде бы народишко с какой-то галактической окраины, оказался слишком способным учеником. И что же с ними делать? Растить себе конкурентов - пусть даже в не слишком ближней перспективе? И решение находится. Разговаривая с местной девчушкой по имени Миерна, герой рассказа размышляет: "Любой житель планеты, если захочет, сможет посетить Землю. А захочет большинство. Я уверен, что Совет одобрит наш план. Ведь он единственно разумный. Если не можешь превзойти... Строго говоря, дорогая ты моя малышка, ну и грязную же шутку мы с тобой сыграем! Подумать только - вырвать тебя из этой патриархальной дикости и швырнуть в горнило гигантской бурлящей цивилизации! Ошеломить нетронутый мозг всеми нашими техническими штуками и бредовыми идеями, до которых люди додумались не потому, что умнее, а потому, что занимались этим немного дольше вас. Распылить десять миллионов джорилъцев среди наших пятнадцати миллиардов!

Конечно, вы клюнете на это. Вам с собой не совладать, да и соблазн велик. А когда вы, наконец, поймете, что происходит, будет поздно отступать, вы окажетесь на крючке. Но я не думаю, что вы сможете сердиться на нас за это.

Ты станешь земной девочкой. Конечно, когда ты вырастешь, тебя ждет место среди тех, кто правит миром. Ты сделаешь колоссально много для нашей цивилизации и будешь пользоваться заслуженным признанием. Все дело в том, что это будет наша цивилизация. Моя и... твоя".

Андерсон прекрасно просчитал ситуацию как политик - здесь все логично. Но чего ради, спрашивается, ускорять развитие всех тех бесчисленных народов, с которыми имели дело все прогрессоры всей НФ? Растить себе грядущих союзников? Кстати, в ахмановский мир такое вполне вписалось бы - там полно войн, союзов, дипломатии... Но века спустя (а на меньшие сроки счет не может идти) политическая ситуация может разительно перемениться. Ну кому могло придти в голову в XVII веке начать прогрессировать каких-нибудь аборигенов атолла Мидуэй, если бы таковые существовали, чтобы обрести союзников в предстоящей Второй мировой? Нет! Прогрессоров ведет идея альтруистическая, чуждая расчету. А такая может основываться только на вере. Пусть даже глубоко скрываемой.

Но вот что любопытно. Все это справедливо лишь по отношению к тем прогрессорам, кто устремляется в представимые и даже вовсе непредставимые дали пространства. А вот со временем - дело принципиально иное.

Ускорять развитие будущего бесперспективно: грядущее по определению развитее нас. Правда, уэллсовский Путешественник по Времени с таким тезисом не согласился бы, но правила, как известно, исключениями крепки, да и модно было сто с лишним лет назад рассуждать о закате цивилизации вообще и Европы в частности (впрочем, многие любят предаваться этому занятию и теперь). Следовательно, остается изменять прошлое, чтобы улучшить наше настоящее. Логично?

Но не тут-то было!

Только попробуйте - и на вас разом обрушится какая-нибудь организация вроде андерсоновского Патруля времени. Или же против вас и вовсе восстанет сама природа. Прошлое неприкасаемо. Потому что оно - наше прошлое. Если его изменить - изменимся мы. Или на нашем месте вообще окажутся какие-то другие, чего допустить, натурально, никоим образом нельзя. Там не то что Вторую Пуническую войну переиграть в пользу Карфагена нельзя, на какую-то бабочку наступить - и то смертельно опасно (помните "...И грянул гром" Рэя Брэдбери?). Классический пример ахмановского эстапа - одомашнивание животных. И как тут не вспомнить великолепную повесть Чэда Оливера "Звезда над нами", герой которой завозит лошадей в доколумбову Америку, чтобы к моменту появления Кортеса всадники не казались тамошним индейцам сказочными чудовищами. На другой планете такое не только сошло бы с рук - великим прогрессором нарекли бы, орден на грудь повесили как спасителю целого народа от геноцида: А здесь? Соответствующие спецслужбы мигом спроворили киллера, который всей славной затее и положил конец. Причем герою даже до некоторой степени сочувствуя. Мол, оно, может, и не хуже бы получилось, только прошлое - оно наше, а потому - табу. Вмешательство в прошлое даже с самыми что ни на есть благими целями - никакое это не прогрессорство, это уже (термин, веденный в обиход английским фантастом Джоном Уиндемом) хроноклазм. Кстати, не потому ли Марк Твен запустил своего янки не в реальное, а в сказочное прошлое, что предчувствовал появление такой точки зрения?

Двойной стандарт, скажете? Не без того.

И все-таки мы с замиранием сердца (если написано талантливо) или просто не без любопытства следим за приключениями очередных прогрессоров в очередной книге. Почему? В чем непреодолимое обаяние этого жанра? Только ли в щедрости душ героев, всегда готовых на подвиг во имя чистого альтруизма?

Не помню уже, у кого читал я, как мальчишки тридцатых годов прошлого века по десятку раз бегали в кино смотреть "Чапаева" - все не умирала надежда, что в следующий раз герой, может быть, выплывет. По-моему, с прогрессорами то же самое. И у авторов, и у читателей не умирает надежда найти выход, преодолеть обреченность всех усилий, столь четко обозначенную еще Марком Твеном.

И сегодня, прекрасно зная, что прогресс чаще всего приводит не к возможно большему счастью возможно большего числа людей, а к появлению бедуина с водородной бомбой, я все равно зачитываюсь книгами о прогрессорах. Подпитываю собственную пошатнувшуюся и почти уже безверную веру в позитивное знание и поступательное движение истории и вопреки всему верю, что Чапаев все-таки выплывет. И вдруг это случится в следующем ахмановском романе?

Что же, ждать осталось недолго. А не повезет - можно и еще...

------------------------------------------------------------------

Tabula rasa (лат.) - буквально "чистая дощечка" (для письма); иносказательно - чистый лист.

Omnia mea mecum porto (лат.) - все свое ношу с собой.

Et cetera (лат.) - и так далее; и прочее; и тому подобное.