|
Михаил Ахманов
БАШНЯ НА КРАЮ ВРЕМЕНИ
Неизвестная рукопись мессира Марко Поло,
венецианского купца и путешественника
- 1 -
Божьей волей - а может, дьявольской, - я, Марко Поло, купец из
Венеции, глава Торгового Дома и кавалер ордена Голубого Льва, пребываю
сейчас в генуэзской темнице, мерзкой и убогой, полной крыс, тараканов и
разбойного люда. Узилище это словно каменный мешок: темные своды, стены
с парой крохотных окошек у потолка, пол из выщербленных плит и дыра в
углу, из которой разит нечистотами. Под окнами, освещающими мою нынешнюю
обитель, куча старой соломы, на которой мы спим, расстелив поверх свои
рваные плащи. Еще есть доска, просунутая в щель между камнями - на нее
можно поставить миски с едой и глиняный кувшин с отбитой ручкой, в который
тюремщики наливают воду. Грязно, холодно, и очень хочется есть. Но я не
жалуюсь, ибо сказано у мудрых ханьцев в Книге Перемен: будь стойким в
трудностях. Для человека, пересекшего моря, горы и смертоносные пустыни,
выжившего в песчаных бурях и среди покрытых льдом вершин, условия тут
вполне сносные. Однажды, во время своего второго путешествия, я провел
день закопанным в жаркий песок, и это было много, много хуже. Тут хотя
бы есть вода, похлебка из брюквы, крыша над головой, и казнить меня не
собираются. Правда, могут придушить во сне, чтобы попользоваться жалким
моим имуществом, плащом, рубахой, штанами и парой монет.
В камере нас пятеро: троица морских разбойников, захваченных
в Тирренском море у берегов Сицилии, юный Луиджи Рустичелло из Пизы,
и я, шпион-венецианец, а значит, злейший враг вольного города Генуи
- да поразит чума всех обитающих здесь, от стариков до младенцев! Три
пирата обходятся кличками вместо имен: самый здоровый - Упырь, по виду
мавр, Перец похож на грека, а старик Папа Карло - калабриец, то есть
потомственный убийца и бандит, как все в той местности. В прошлом,
лет двести назад, таких злодеев ссылали на галеры, но теперь, в век
пароходов и дирижаблей, им не светит ворочать веслами. Если Генуя
захватит княжество Монако, их сошлют на урановый рудник, а если не
захватит, судьба им бить камень в Альпах, прокладывать тоннели для
дороги в Алеманию. И мне вместе с ними. Это значит, что больше я не
увижу Донату, милую мою супругу, и маленьких дочерей. Никогда, никогда!
Проклятые генуэзцы! Merda! Рогоносцы, псы, мошенники! Генус
швайн, как говорят алеманы!
Когда меня сунули к этой бандитской троице, пожелали они вытрясти
последние сольдо из моих карманов. Но в те первые дни я был еще крепок,
а мои противники успели отощать на тюремных харчах, так что одарив их
дюжиной синяков и разбив носы, я отстоял свое достояние. Вторая стычка
случилась через половину месяца, когда к нам посадили Луиджи. У него не
нашлось ни гроша, зато сам он, молодой и пригожий, пробудил в разбойниках
гнусную похоть. Ночью, проснувшись от его крика и какой-то возни, я не
сразу сообразил, что творится в темноте, но догадался быстро. Персидские
обычаи мне знакомы, да и ханьцы, среди которых я провел немало лет, тоже
не брезгают юношами и мальчишками. Пришлось слегка придушить Упыря, а
Перца и Папу Карло я отогнал пинками. Удивительно! Силы их были так
ничтожны, но тяга к греху сохранилась!
На другой день, видя подавленность Луиджи и желая его развлечь
и подбодрить, я начал рассказ о своих странствиях. Я знаю, что молодые
люди - не все, но многие - бредят дальними странами, где можно свершить
воинский подвиг, встретить черноокую красавицу или, на худой конец,
разжиться монетой. Луиджи, романтик и мечтатель, был из таких, и сам я
в юные годы от него не отличался. Он слушал как зачарованный, и вдруг
оказалось, что три нечестивца подползли к нам и тоже внимают моей истории.
Они, конечно, кое-что повидали, мотаясь за добычей то в Адриатике, то в
Тирренском и Ионическом морях, но и для них Вавилония, Персия, Армения,
а уж тем более Индия и Катай были сказочными землями, где реки текут
молоком и медом, а по берегам тех рек высятся горы золота. Далеки от
нас эти страны! Так далеки, что дирижабли туда не летают, корабли не
ходят, и самый надежный путь - на спине верблюда.
И вот, день за днем, а иногда и ночью, если, мешая спать,
донимали крысы и тараканы, рассказывал я собратьям по несчастью о своем
странствии в Катай, о дворе владыки Кублай-хана, о городах его империи
и столице Ханбалыке, о ханьцах и покоривших их мунгалах, о том, как они
воюют, что пьют и едят, какие носят одеяния, как брачуются, какие у них
законы, награды и кары, каким богам шлют они молитвы. Все, все помнилось
мне, ибо провел я в Катае семнадцать лет и, закрыв глаза, мог представить
то улицы, базары и лавки Ханбалыка, то мунгальское войско в походе, то
великого хана, окруженного советниками.
У историй моих был нежданный результат. В полдень или около
того отворялась дверь нашей камеры и входил с двумя солдатами надзиратель
Лука, а за ним тащили слуги чан с баландой. В каждую миску - черпак,
воду в кувшин и еще по ломтю заплесневелого хлеба. Пока выдавали нам
еду, тюремщик озирался, проверял, не делаем ли мы подкоп, не расшатаны
ли решетки на окнах, не стала ли больше смрадная дыра - вдруг исчезнем
мы в нужнике или скроемся в крысиных норах. В тот день рассказывал я о
мунгальских игрищах - как скачут они на конях и палят в мишень из ружей,
как рубятся на саблях, и как плечо к плечу с мужчинами идут в штыковой
атаке их женщины. Видит Бог, слабым полом их не назовешь - я видел, как
четыре мунгалки забили топорами дикого быка, а затем содрали с него шкуру
и разделали на ужин.
Словом, я говорил об этих занимательных предметах, а Лука,
позабыв о своей инспекции, внимал с раскрытым ртом. Служители выдали
нам пищу, и тут мой рассказ прервался - мучимые голодом, мы жадно
набросились на похлебку и хлеб. Надзиратель, покосившись на меня, ушел.
Когда все было выпито и съедено, я продолжил свои истории, заметив, что
дверь осталась приоткрытой. За нею устроился на табурете Лука, а слева
и справа от него торчали стражи. Генуэзцы, как и мои сограждане, любят
поразвлечься, особенно на халяву.
Так продолжалось два дня, а на третий к нашей камере явился сам
мессир Убальдо дель Маро, тюремный комендант и капитан охранной роты. По
такому случаю дверь распахнули пошире, и я видел, как комендант восседает
в кресле - лысый, тощий как жердь, в форменном красном камзоле, что делал
его похожим на огромного рака. Жестокий тип; его любимым занятием была
расправа с заключенными, для чего при нем имелись хлыст, велосипедная
цепочка и трость, окованная бронзой. Но сегодня он не лютовал - почесывал
череп и за ушами, а затем расщедрился на пару одобрительных кивков.
Чувствуя его интерес, я стал описывать брачные обычаи мунгалов.
Они не ценят девственность как в наших краях и даже наоборот - девица,
познавшая мужчин, считается более искусной, и за нее отдают не трех
овец, а целое стадо или верблюда и доброго скакуна. Когда женщина стареет,
муж берет наложниц, часто из покоренных племен, и любую из них может
сделать второй или третьей супругой. У Кублай-хана был целый гарем, куда
он, несмотря на возраст, наведывался регулярно. По мунгальским понятиям
мужская сила владыки и его плодовитость - залог благоденствия народа, и
великий хан старался не уронить престиж. Сколько же было у него детей,
кроме наследников чистой крови от мунгальских жен?.. Пожалуй, не меньше
сотни, и все они считались не бастардами, а принцами и принцессами.
Девушек обычно отдавали в жены полководцам, принцы служили по военной
части, и кое-кто становился ханом какой-нибудь провинции. Но тех, кто
желал большего, делаясь угрозой трону, кастрировали или топили, сунув
в кожаный мешок.
Дослушав до конца, мессир Убальдо хмыкнул, повелел выдать
шпиону - то есть мне - лишнюю пайку хлеба и удалился. Вечером того же
дня стражники притащили в камеру бумагу, чернильницу и перья, а Лука
сообщил о приказе коменданта: велено мне записывать все истории, и чтобы
разборчиво и без помарок. Но за этим я обратился к Луиджи, который до
генуэзкого плена был секретарем в магистрате Пизы, обладал отменным
почерком и умением излагать на бумаге чужие речи.
Так и повелось: я говорил, он записывал, делая затем копию для
себя, ибо первый экземпляр отбирался комендантом. Меня эта шутка судьбы
очень забавляла; прежде я и подумать не мог, что "Книга о разнообразии
мира" будет составлена в узилище, и первыми, кто ознакомятся с ней
станут три бандита и юноша, коего привела в тюрьму несчастная любовь.
- 2 -
Должен уведомить читателя, что эти мои записки почти не связаны
с путешествием в Катай и пребыванием при дворе великого хана. То есть
связь, конечно, существует - я, Марко Поло, добрался до восточного края
земли, потом вернулся в Венецию и, спустя несколько лет, снова отправился
в странствия, на сей раз в Вавилон. Но эти два путника словно бы разные
люди: на дороге в Катай я был неопытным юношей, который разевает рот
и удивляется всему, что видит, даже верблюдам и сусликам в степи, а в
Вавилонию я ехал зрелым мужем, и поводом для этого визита стала отнюдь
не тяга к приключениям и не торговые дела.
Но начну по порядку, начну все же с похода в Катай и пребывания
среди мунгалов. Об этом жестоком племени я буду говорить не раз, чтобы
читатель понял: сегодня они в Персии, Шумере и Вавилоне, завтра их можно
ждать в Греции и Далмации, а потом - в Африке и на атлантических берегах.
Ибо Чингисхан, покойный их вождь, повелел, чтобы мунгальские дивизии не
останавливались, пока копыта скакунов и гусеницы танков не омоют волны
Последнего моря где-нибудь в Португалии или Бельгии. И останутся за ними
руины городов от Афин и Дубровника до Лиссабона и Брюсселя, останутся
сожженные поля, горы трупов и головы, насаженные на пики. Так и будет,
если не стихнет грызня средь малых и великих стран, почитающих себя
оплотом западной цивилизации. И, думая об этом, я печалюсь о судьбах
Гильгамеша, великого правителя, прекрасной сестры владыки Тиамат и
его сподвижников Энкиду и Урханаби. А более всех жалею я Утфела, ибо
не встречался мне человек умнее и добрее, чем этот вавилонский мудрец,
богатый разумом и чистый сердцем. Печалюсь о них и жалею, хоть и сказано
в Книге Перемен: не принимай близко к сердцу ни потери, ни обретения.
Когда я отправился в страну ханьцев и мунгалов, стукнуло мне
семнадцать лет. Незадолго до этого явились в Венецию мой отец Николо
и его младший брат Маттео, мой дядя. Много лет бродили они до дорогам
Востока, и за эти годы матушка моя скончалась, а я превратился из
пятилетнего мальчугана в крепкого парня, обученного не только риторике и
математике, но и владению саблей и меткой стрельбе. Хоть нынче числимся
мы купцами, однако воинственность у нас в крови, ибо род наш славянский,
и были мы когда-то не Поло, а Павло с Корчулы. На этом далматинском
острове нас помнят до сих пор, там наше фамильное гнездо и наши родичи.
Издревле защищали мы отчие земли, бились с пиратами и, по семейной
легенде, попали в Венецию в отряде наемников. Сами венецианцы плохие
воины и нанимают не только солдат, но даже адмиралов; если вы слышали
имя Отелло, то понимаете, о чем я говорю.
Итак, вместе с батюшкой и дядей, я сел на корабль и отправился
в страны Леванта, в город Акру, где мы разгрузили товары и наняли
верблюдов с арабами-погонщиками. Что сказать об этом плавании? Конечно,
койка на судне удобнее верблюжьего горба, а свежий морской ветерок
приятней, чем жар пустыни. Но плыть в Катай морем, а затем океаном в
обход Африки - сущее безумие, как объяснил мне отец. Во-первых, путь
гораздо дольше, так как сначала корабль идет на запад, к Гибралтару,
потом на юг и север, огибая африканский материк, и, наконец, к Индии и
восточным морям. Во-вторых, даже для парового судна с четырьмя орудиями
этот путь небезопасен: в Средиземном море - алжирские пираты, в Индийском
океане - сомалийские, а на востоке - джонки катайских разбойников. Ну и
третье, последнее: где заправиться углем? Уголь, он и в Африке уголь, но
откуда взять его на диком берегу, где нет ни портов, ни причалов?.. Путь
по воздуху тоже исключается, его стерегут ассирийцы, проигравшие войну
с Египтом и теперь озлобленные на весь мир. С той войны прошло полвека,
Ассирия слабеет и гниет, но боевые дирижабли у нее пока имеются. Так
что, сказал отец, нет альтернатив верблюжьему горбу. А дядя усмехнулся и
добавил, поглаживая бороду: береги седалище, Марко, и постарайся, чтобы
верблюд тебя не оплевал. Словом, как сказано в Книге Перемен, будешь
нерасторопен в пути, накличешь на себя несчастье. Но тогда я еще не
познакомился с этой Книгой и мудростью ханьцев.
Не буду описывать то первое мое путешествие, ибо говорится о
нем подробно в "Книге о разнообразии мира", составленной усердным Луиджи
Рустичелло. Скажу лишь, что от Акры до Ханбалыка мы добирались много
месяцев, странствуя среди пустынь, степей и гор, перебираясь через реки,
страдая от холода и зноя, от голода и жажды. Мой многострадальный зад,
отбитый о верблюжью хребтину, стал деревянным, но то была меньшая из
бед. В пустыне Такла-Макан пали четыре верблюда, и мы, чтобы сохранить
вьюеи с товарами, брели пешком по раскаленному песку. Припасы кончились,
и приходилось есть ящериц и змей, пить гнилую воду из редких колодцев и
ночевать у подножий барханов, дрожа по ночам от холода. Дважды проносились
над нами песчаные бури, и думал я в те часы, что останусь навеки в этой
безлюдной пустоши, превратившись в скелет с лохмотьями одежды. В горах
Каракорума застигли нас афганские разбойники, свирепые, как шайка джиннов,
и бились мы с ними половину дня, отстреливались, положив верблюдов за
камнями, и там впервые я зарубил человека. Много их было, этих злодеев,
и добрались бы они до наших шей и животов, если бы не конный мунгальский
разъезд, примчавшийся на звуки выстрелов. Перебив афганцев, мунгалы
спросили бакшиш за наше спасение, поскольку в тех краях даже колеса арбы
не крутятся без бакшиша, и ворон без него не каркнет. Отец оделил их
дукатами, а офицера еще и коробкой кубинских сигар. За это они проводили
нас до города Кашгара, где мы вкусили отдых после перенесенных тревог.
Я мог бы рассказать еще многое об этом странствии, но не буду
повторяться. В конце концов наш караван добрался до Ханбалыка, столицы
ханьцев и покоривших их мунгалов, где пребывает Кублай-хан, внук великого
Чингиза, владыка половины мира. Здесь его двор, его министры и жены, его
арсеналы и сокровища, а в окрестностях города стоят сорок девять дивизий
в полной боевой готовности. Почему сорок девять, спросите вы? Потому,
что семь у мунгалов священное число, а семью семь - священное вдвое.
У Вечного Синего Неба, их божества, семь обличий, семь грозных демонов
с усами из медной проволоки, и под седалищем у каждого - мортира сорок
девятого калибра.
Мы остановились в гостинице у ханьца Мао. Должен заметить, что
так зовут половину населения столицы, и чтобы разобраться с сотнями тысяч
этих людей, к имени что-то добавляют: Мао с улицы Опавших Вишен, Мао
Трубочист или Мао Одноглазый. Наш хозяин был Мао из Синьцзяня, добрый
человек, у которого росли три волоска на подбородке и еще два - на
верхней губе. Нас он принял с почетом - возможно потому, что борода и
усы моего дядюшки Маттео потрясли его до селезенки. Дядя и правда был
на редкость волосат.
От Мао и его служанок и слуг я услышал первые слова на языке
Катая и записал их в тетрадку. Замечу, что прошло много времени, пока я
выучился ханьскому наречию, и помогла мне в этом Цветок Жасмина. Любовь
- лучший наставник в постижении странного и непривычного, а мы с Жасмин
любили друг друга и хотели говорить на одном языке. В ханьском есть одна
особенность: слово значит разные вещи, если произносишь его резко или
плавно, с подвыванием или придыханием, присвистывая, порыкивая или цыкая
сквозь зубы. Но мы преодолели эти сложности, и в одну из ночей я смог
порадовать Жасмин не только счастьем соития - в нужном ритме и интонации
я сказал, что она прекрасна, как статуэтка из драгоценного нефрита.
Кстати, наречие мунгалов далось мне без больших трудов, чему не стоит
удивляться: язык сей прост, и в нем каждое второе слово - военная команда
или ругательство. Еще в горах Каракорума и по пути к Яркенду я перенял
несколько выражений от мунгальских всадников: "руки вверх!", "стой, или
буду стрелять!", "мордой в землю, ноги врозь!", "выверни карманы!" и
прочее в том же духе. Добавлю, что мой отец и дядя превосходно владели
мунгальским и, посетив Ханбалык в прошлый раз, снискали милость великого
хана.
Не прошло и двух дней с нашего вселения в гостиницу Мао, как
моему батюшке прислали тонкую, но очень прочную веревку, сплетенную
из лошадиных жил, и сосуд с перебродившим кобыльим молоком. То было
приглашением во дворец, и его символику растолковал мне дядя: веревка
- для удушения, кислое молоко - для пропитания. Смысл же таков, что
великий хан властвует над жизнью и смертью, карает и награждает, и
руки его могут нести подданным благодеяние или гибель. Когда отцу
вручали эти знаки, Мао и его домашние, а также все соседи от мала до
велика, распростерлись ниц и лежали, не поднимая взоров, пока гонец
не удалился. Эти люди хорошо усвоили одно из главных мунгальских
правил: мордой в землю, ноги врозь!
Мы отправились во дворец (разумеется, с подарками), где
нас допустили к стопам великого хана. Он был совсем не похож на нашего
дряхлого дожа и престарелых членов Синьории, способных лишь пересчитывать
монеты да подписывать указы. Я увидел мужчину под пятьдесят, крепкого
сложения, с круглым лунообразным лицом, обрамленным бородой, не уступавшей
растительности, что украшала моего дядю. Его плечи были широки, грудь
выпукла, руки мускулисты, но о ногах, скрытых под длинным шелковым
одеянием, я ничего сказать не мог. Потом, будучи приближен к Кублай-хану,
я разглядел, что ноги у него толстые, короткие и кривые, как у большинства
монголов. Верно говорят, что они родятся в седле, жизнь проводят на лошади
и умирают, не выдернув ног из стремян.
Его глаза... Да, самым страшным в облике хана были его глаза.
Сказано в Книге Перемен: тигр смотрит, вперяясь в упор, его желание
- погнаться следом. Так владыка мунгалов уставился на нас, и чудилось,
что сейчас он разинет огромную пасть, явит тигриные клыки и растерзает
бедного Марко и его родичей. Отец и дядя повалились на колени, я
последовал их примеру, но к тому же сильно покрылся бледностью и потом.
Это не осталось незамеченным - хан довольно усмехнулся, запустил пальцы
в бороду и произнес:
- Вы вернулись, купцы с края света. Клянусь Вечным Синим Небом,
я доволен! Вы расскажете мне о делах на вашем полуострове, и будет от
этого вам милость: торгуйте в Ханбалыке без утеснений и препятствий и
получайте выгоду. - Жестом повелев нам встать, хан добавил: - Воистину
нет глади, которая осталась бы без выбоин, и нет ухода без возвращения.
Так впервые я услышал изречение из Книги Перемен, весьма
почитаемой великим ханом. В сказанном им мне было знакомо едва ли одно
слово из пяти, но дядя Маттео, понимая мое любопытство, приблизил губы
к уху и прошептал:
- Полуостров! Как считаешь, малыш, о чем это он?
Конечно, не об Истрии, подумал я. Этот полуостров, ближайший
к венецианской лагуне, был слишком ничтожен, чтобы привлечь внимание
хана, и сомневаюсь, что он когда-нибудь слышал о такой земле. Может быть,
об Италии? В конце концов, Италия тоже полуостров, хотя и очень обширный,
с множеством городов и великой историей. Но потом я узнал, что имелась
в виду Европа - не более, чем выступ на западе материка, лежащего между
мировыми океанами. Выступ, полуостров, прыщик на теле Евразии! Клочок
суши на краю света, возомнивший себя центром Мироздания! А с чего бы?..
Ведь Европа была лишь мелким дополнением к большей части континента,
которой владел великий хан.
Стараясь не встречаться с его тигриным взглядом, я погрузился в
мрачную задумчивость. Хан тем временем расспрашивал отца о европейских
делах, о том, хороши ли травы на венгерской равнине и много ли масла
и сыра в Голландии, о перевалах и дорогах в Альпах, о ширине и течении
Рейна и Дуная, о британских портах, фрегатах и дредноутах, а также о
соборах, в которых венчают на царство французских и английских королей.
Судя по вопросам и репликам хана (их шептал мне в ухо дядюшка), я
догадался, что Европа пойдет мунгалам на десерт - не сразу, не сейчас,
но в обозримом будущем.
Очнувшись от своих размышлений, я сообразил, что вопросы
кончились, и великий хан взирает прямо на меня. Даже теперь я вспоминаю
об этом с дрожья, хотя миновали два десятка лет, и я давно уже не юноша,
а зрелый муж, умудренный всем, что посылает жизнь, и горестями, и удачами.
Взгляд владыки будто взвешивал меня, но не того щенка, каким я был в данный
момент, а будущего Марко Поло, каким я мог бы стать, если в ближайшие годы
меня не задушат, не разорвут лошадьми и не посадят на кол. В этот миг я
понял, что глазами хана смотрит на меня судьба, и это ощущение было острым
и болезненным, словно мне всадили нож меж ребер.
Вероятно, он остался доволен осмотром - пригладил бороду и молвил:
- Если идут трое, они убудут на одного; если идет один, он найдет
друга. - Хан на секунду задумался. - Нет, не друга - скорее, покровителя.
Это было второе изречение из Книги Перемен, услышанное мной.
Смысл его остался мне неясным, но я увидел, как взволновались дядя и
отец. Батюшка мой сказал осипшим голосом:
- Он так еще молод, о великий господин... Так молод и неопытен...
- Молодость проходит, опыт растет, преданность вознаграждается,
- ответил хан. - Мне нужен верный человек, стоящий на грани двух миров,
моего и вашего, знающий обычаи и языки, а к тому же способный поднять
меч и выстрелить из ружья. Ты и твой брат не подходите - слишком стары
и слишком алчны; вы торговцы, а не воины. Но сын твой мне нравится. -
Кублай-хан опять уставился на меня и произнес медленно, как бы размышляя
вслух. - Я вижу, он исполнен страха и почтения... Это хорошо! Трепет
слуги - дань могуществу господина, свидетельство его силы... Твой сын
останется здесь, купец Поло, и я о нем позабочусь. Семь лет... да, семь
лет его будут учить и испытывать, на что он годен, а там посмотрим. - Хан
замолчал, потом усмехнулся, ощерив зубы, и добавил: - Если тигр не сожрет
наступившего ему на хвост, жди великих свершений.
Так я очутился при дворе мунгальского владыки, хоть и в
непонятном статусе. Не заложник и не придворный, не советник, не посол,
не шут - скорее, что-то вроде воспитанника, сына полка. Во всяком случае,
так было поначалу, года два или три, пока я не усвоил язык, законы и
обычаи мунгалов, пока не изъездил вдоль и поперек окрестности Ханбалыка
и не прошел воинскую службу у сотника Ункая. Мне выдали лошадь, саблю и
ружье, а также порцию плетей - дважды за промахи при стрельбе с коня и
один раз за то, что моя лошадь повредила ногу. Лошадь для мунгала свята,
и хотя сейчас их ударной силой стали танки и артиллерия, конных воинов
у них не меньше трети. Это не орда, как полагают в западных странах,
а войско, скованное дисциплиной, одушевленное идеей превосходства над
врагом и, конечно, страстью к грабежу.
За время учения и службы под началом сотника Ункая, вживаясь
в быт двора и армии, я понял некую важную вещь: все мунгалы, от воина
до владыки империи, следуют заветам Чингисхана с упорством оголодавших
волков. Их покойный вождь носил титул Потрясателя Вселенной, и они
готовы ее потрясти - если не все Мироздание, то по крайней мере нашу
планету. Запад этого не понимает, там не могут поверить, что они не
остановятся никогда. Причина же, по которой их войск еще нет у Тигра
и Евфрата, в Греции, Венгрии и на Дунае, очевидна: Кублай-хан еще не
завершил покорение Востока. К югу от его державы, за рекой Янцзы, лежат
катайские царства, в те годы ему неподвластные; за ними - страны тайцев
и бирманцев, а на востоке - японские острова. Я был участником похода
за Янцзы и видел, как мунгалы жгут города и расправляются с их жителями.
После обстрела и танковой атаки нет ни жилых домов, ни мастерских, ни
храмов, только дымящиеся развалины; всадники, обложившие город, ловят
беглецов, уничтожая на месте старых и малых. Судьба остальных - рудники,
каменоломни и, в лучшем случае, переселение на север, в тайгу, засыпанную
снегом, где бродят тигры и медведи.
С этой войны я привез пулю в бедре, шрам от сабли и Цветок
Жасмина, которую вырвал из лап насиловавших ее солдат. Великий хан,
довольный моей храбростью, позволил взять ее в наложницы, увеличив мое
содержание на три большие связки монет. Можно сказать, Жасмин повезло
- все ее сородичи гниют на лесоповале и в шахтах, а кости тех, что
за Янцзы, ветер заметает пылью. Со временем она пришла в себя и стала
мне нежной возлюбленной и верной подругой. Ночью, если я не мог уснуть,
она рассказывала мне волшебные сказки о мудрых драконах, грозных тиграх
и хитрых лисах-оборотнях. Я же, слушая ее щебет, внимая полузнакомым
словам, представлял руины катайских городов и вытоптанные поля с трупами
их жителей. И тяжко ложилось мне на сердце изречение из Книги Перемен:
от пролетевшей птицы остается лишь ее голос...
Кроме походов в южные земли и новых завоеваний мунгальские
военачальники и младшие ханы поддерживают в империи порядок. Держава
их огромна, народов, ее населяющих, не счесть, и у каждого племени свой
бог, свой норов и обычай. То восстанут афганские горцы, то маратхи в Индии
начнут резню с бенгальцами, то астраханский князь не пришлет осетров, то
какой-нибудь эмир в Самарканде или Бухаре слишком возомнит о собственной
персоне и пожелает отложиться. Все подобные эксцессы подавляются с такой
жестокостью, что после вразумления в месте том трава не растет и воробьи
не чирикают. Ибо сказано Чингисханом: если сапог на горле врага, дави,
пока не хрустнет. Великий хан Кублай точно следует этому завету.
Великий хан... Ко мне он был ни жесток, ни добр, и в бытность
мою в мунгальских землях я часто размышлял, зачем ему понадобился Марко
Поло, юный странник из Венеции. Сказал он, что нуждается в человеке,
стоящем на грани двух миров, знающем обычаи и языки, и что же дальше?..
Что с того?.. Какая ему польза?.. Хотел ли он отправить меня с посланием
в республики и королевства Европы? Или сделать шпионом либо советником
и толмачом? Или, пользуясь моей юностью и неопытностью, выведать нечто
такое, чего не сказали дядюшка и отец? Но, по младости лет, я не был
искушен в интригах и ничего секретного не знал.
Однако проходили годы, и я, подвигаясь от юности к зрелости,
стал лучше вникать в мысли великого хана. Прошло гораздо больше семи
назначенных им лет - напомню, что в его стране я прожил два десятилетия
без малого, и это время прошло при дворе владыки, в военных экспедициях,
а также в странствиях по Катаю и окрестным землям, куда хан посылал меня
по разным делам. Можно сказать, что я сделался ханьцем и мунгалом в той
же степени, в какой был венецианцем; я мог скакать на лошади с рассвета
до заката, ночевать в степи не разбивая шатра, с удовольствием есть
полусырое мясо или саранчу в меду, а еще я понимал грубые возгласы и
ругань мунгальских солдат и щебечущий голосок Жасмин. Но главное, я знал,
сколь велика и могуча эта восточная держава, и сколь сильна уверенность
потомков Чингисхана в том, что они завоюют весь мир. Бросят к копытам
коней, как они говорили... Несомненно, владыка Кублай рассчитывал, что
я вернусь в Венецию, в Европу, и донесу эти сведения, тем или иным путем,
до правителей Запада. С какой целью?.. Тут не было сомнений: чтобы они
призадумались, а потом затрепетали. Трепещущий в страхе уже наполовину
сдался врагу.
У кого слабые ноги, тот ходит с трудом, сказано в Книге Перемен.
Добавлю к этому, что пушки у ослабевшего не стреляют, ибо порох подмок,
а пушкари разбежались. Кублай-хан сознает силу страха, и, похоже, захотел
превратить меня в того, кому назначено сеять неуверенность и ужас перед
мунгальскими армиями. Хотя, если вспомнить латинян, возможна и другая
реакция: vis pacem, para bellum - говорили они, хочешь мира, готовься
к войне. И еще: кто предупрежден, тот вооружен.
Я не буду знакомить хана с этой латинской мудростью, хватит
с него и Книги Перемен. Может быть, когда он вторгнется в Европу, его
ожидают сюрпризы, такие же, как при осаде Вавилона, где полегла треть
мунгальского войска. Мне хочется верить, что в каком-нибудь из наших
городов, в Париже, Мадриде или Варшаве, ему окажут столь же упорное
сопротивление, и новый герой-подвижник созовет под свои знамена воинов,
готовых биться pro aris et focis - за алтари и очаги. Но, по правде
говоря, я сомневаюсь, что найдется в наших палестинах сильный духом и
разумом вождь, подобный Гильгамешу, или хотя бы сотня-другая вменяемых
людей. Взять хотя бы генуэцев, моих тюремщиков: Лука, мессир Убальдо и
остальные слушают мои истории чтобы развлечься и считают их досужими
сказками. Предостережение не доходит до них, а когда эти недоумки
осознают опасность и затрясутся от страха, будет поздно.
Итак, в каком-то смысле я - орудие коварного правителя мунгалов,
посланец смерти, ужаса и грядущей тьмы. Вероятно, цель великого хана
была именно такой, когда он пожелал оставить Марко Поло при своем дворе.
Неверящие скажут: бред, фантазии, желание сыграть на страхе и прославиться,
запугав всех и каждого новым Апокалипсисом. И, зная об этом, я спрашиваю
себя: где доказательства? Те, что связаны не с гибелью Вавилона, а с
годами, проведенными в Катае?
Ну, если подумать...
Прошло восемь лет, и мой отец с дядюшкой Маттео опять вернулись в
мунгальские пределы. Тогда хан согласился меня отпустить, если я пожелаю
- видно казалось ему, что плод созрел и цель достигнута. Но я не уехал
с отцом в Венецию, я любил Цветок Жасмина, и мы с моей милой ждали дитя
- ждали, еще не зная, что будет оно мертворожденным. Жасмин так и не
оправилась от этого; прожив еще год, она умерла от лихорадки, которую
ни один придворный лекарь не смог исцелить. Хан, видя мое горе, одарил
меня девушкой из своего гарема, но душа моя к ней не легла, и не зажглось
любовью сердце. Понятно, что от даров великого хана не отказываются и не
пренебрегают ими, и я спал с этой девушкой Аян (она была тувинкой), но,
когда пришел срок, расстался с ней без сожаления.
Дядя Маттео снова добрался до Ханбалыка и принес вести о том,
что дожи в Венеции сменялись дважды, что отгремели войны с Генуей и
Австрийским герцогством, и что батюшка мой не в состоянии странствовать
из-за преклонных лет. Сам дядя тоже постарел - стукнуло ему семьдесят,
минувшие годы иссушили его плоть, борода сделалась седой, а некогда
зычный голос - хриплым и тихим. В Ханбалык он явился с небольшим
караваном, но было ясно, что без моей помощи он не осилит путь домой
и, скорее всего, упокоится под барханом в пустыне или в заснеженных
горах. Пришло мне время для возвращения. Я стал главой Торгового Дома
Поло и отвечал за спокойную старость отца и дядюшки, за наших домочатцев
и всех, кто кормился из наших рук. Жасмин умерла, и ничто не держало
меня в Катае - ничто, кроме воли его грозного владыки.
Но, как и прежде, он согласился меня отпустить. Более того, он
настаивал на этом, упомянув долг перед родителями, который, по законам
ханьцев и мунгалов, был священным. Непочитание матери, отца и старших
родичей - преступное деяние в Катае, и кара за него сурова: не палки
и плети, а мучительная смерть в яме с голодными псами. Но есть и выбор:
прочный кожаный мешок с десятком крыс.
На прощание хан оказал мне милость, велев снабдить пластинкой из
серебра с его отчеканеным именем. Мунгалы называют ее пайцзой; владеющий
ею будет в безопасности во всех их землях и всюду получит пищу, кров и
лошадей, а если нужно, то и воинский эскорт. Для путника нет ничего дороже
пайцзы, серебряной или золотой; есть еще медные, но на них имена младших
ханов, а не великого владыки.
Итак, я распрощался с Аян и моими знакомцами в Ханбалыке, и мы
с дядюшкой тронулись в дорогу: из центра Катая - в Кашгар, затем через
дикие хребты Каракорума в Балх и дальше в Мешхед, Кашан, Вавилон, в
священный Иерусалимский град и, наконец, в Акру, где сели на корабль.
Когда я прибыл в Венецию, батюшка мой Николо был еще жив и успел
порадоваться моей женитьбе на Донате, благонравной девице из знатной
семьи Капулетти. Через год родилась наша первая дочь, потом вторая,
и обе малышки сидели на коленях моего отца и играли у его ног. Он был
счастлив, радовался моему благополучию и скончался без страданий, с
улыбкой на губах. Потом умер дядюшка Маттео. Я оплакал их и проводил
достойно.
Жизнь продолжалась. Иногда я вспоминал о великом мунгальском
хане и своих приключениях в Катае, но говорил об этом Донате и нашим
друзьям немногое, стараясь их не пугать. Еще я рассказывал сказки
маленьким дочкам, истории о мудрых драконах, грозных тиграх и хитрых
лисах-оборотнях, которыми меня развлекала по ночам милая Цветок Жасмина,
так и не подарившая мне детей. И, слушая, как смеются и лепечут девчушки,
я думал о сказанном в Книге Перемен: когда кричит журавль, птенцы ему
вторят.
Я был счастлив. Года три-четыре или около того.
|
